А. Русанов
Пушкинский мотив в поэтике романа В. Набокова "Дар"
Специфическая черта большинства произведений Владимира Набокова - обилие литературных аллюзий, реминисценций, цитат. Особенно актуальна она в романе "Дар", признанном вершиной русскоязычного творчества писателя. "Героиней" романа, по словам самого Набокова, является русская литература (9). И отнюдь не последнее место в "Даре" занимает мотив Пушкина и пушкинского творчества.
Этот факт отмечен исследователями Н. Анастасьевым, А. Долининым, И. Есауловым, Б. Носиком. Эти авторы уделяли основное внимание отношению главного героя Федора Годунова-Чердынцева к Пушкину: "…путеводной звездой служит Пушкин" (1), "пушкинское творчество, безусловно - некий ориентир для Годунова-Чердынцева" (5). Впрочем, на это указывал еще сам автор романа: "Во второй [главе] литературное творчество Федора развивается в сторону Пушкина…" [9]. Весьма интересны и оригинальны предположения Б. Носика, первого российского биографа Набокова. Он считает, что "антиподом Пушкина для героя "Дара" является Чернышевский" [11], чье жизнеописание занимает четвертую главу романа, а фамилия Годунов-Чердынцев отражает это противопоставление, сочетая "и героя пушкинской драмы, и намек на фамилию Чернышевского" [11]. Однако названные исследователи только попутно затрагивали пушкинский мотив в романе "Дар", и лишь в работе А. Долинина [2] она находится в центре внимания, хотя и всего лишь в единственном своем проявлении, а именно, в стихотворении Федора "Благодарю тебя, отчизна". Между тем проблема требует всеобъемлющей разработки.
Обращает на себя внимание количество только прямых упоминаний Пушкина и его творений в романе. Имя поэта названо 49 раз. В тексте "Дара" встречаются названия произведений: "Русалка", "Путешествие в Арзрум", "Анчар", "Граф Нулин", "Египетские ночи" (дважды), "Капитанская дочка", "Пророк", "Пир во время чумы", "Борис Годунов", "Метель", "Евгений Онегин", "Арион", "Стамбул гяуры нынче славят". В виде разнообразных намеков присутствуют также "Домик в Коломне", "Стансы", "Не пой, красавица, при мне", "Моцарт и Сальери", "19 октября", "Анна Шонинг", "Станционный смотритель", "Барышня-крестьянка", "Художнику", "История Пугачевского бунта", "На холмах Грузии", "Сапожник", "Опровержение на критики", "Exegi monementum", "К морю".
Упоминания Пушкина очень органично вводятся в текст. Например, в первой главе (воображаемая беседа Федора и Кончеева о литературе) есть такой эпизод: "Но мы перешли в первый ряд. - Разве там вы не найдете слабостей? "Русалка"…
"Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы…"
Или во второй главе: "В течение всей весны продолжая тренировочный режим, он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, - у пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме".
Оба примера ярко иллюстрируют преклонение Федора Годунова-Чердынцева перед Пушкиным. Оно вполне совпадает с отношением Набокова к Пушкину. Но это следует вовсе не из автобиографичности образа Федора, на которой настаивают многие исследователи (например, В. Ерофеев: "…герой максимально приближен к автору, в творческом смысле фактически отождествляясь с ним…" [14]). Сам Набоков всякий автобиографизм отрицал: "Аз не есмь - и никогда не был Годуновым-Чердынцевым" [8]. Зато в очерке "Пушкин, или правда и правдоподобие" (созданном, кстати, в одно время с работой над "Даром") есть парафраз слов Федора о золотом фонде: "Пушкин - колосс, который держит на своих плечах всю поэзию нашей страны…" [9].
Приведенные фрагменты романа - это прямые упоминания. Они являются самой простой формой обращения к Пушкину и наиболее ясно и однозначно выражают авторские мысли.
Между тем пушкинский мотив в поэтике романа проявляется в самых разнообразных формах, и почти каждый раз для его вплетения в текстуальную канву виртуозный стилист Набоков придумывает новый прием. Но, при всей свежести и нестандартности этих приемов, их можно распределить по следующим категориям:
1) цитаты,
2) аллюзии,
3) реминисценции,
4) иные приемы.
Примером точной цитаты как дословной выдержки из произведения может служить фрагмент из второй главы: "…раньше, в юности пропускал некоторые страницы, - "Анжело", "Путешествие в Арзрум", - но в последнее время именно в них находил особенное наслаждение: только что попались слова: "Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимой мечтой", как вдруг его что-то сильно и сладко кольнуло". Так цитата помогает изобразить вдохновение Федора, одновременно указывая вдохновляющий источник, непосредственно названный.
В другом же случае, ни само цитирование, ни его источник не обозначены, что приводит (несомненно, умышленно) к курьезу. В четвертой главе, содержащей книгу Федора о Чернышевском, отдельным абзацем дана цитата из "Египетских ночей": "Вот вам тема, - сказал ему Чарский: - поэт сам избирает темы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением". А в пятой главе, в рецензии на "Жизнь Чернышевского", цитата повторяется в ином контексте: "Автор пишет на языке, имеющем мало общего с русским… Он вкладывает в уста действующих лиц торжественные, но не совсем грамотные сентенции, вроде "Поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права управлять его вдохновением". Данная цитата выполняет две функции: во-первых, разоблачает безграмотность и некомпетентность рецензента, принявшего цитату за авторский текст, во-вторых, как бы служит оправданием крайне резкого тона биографии Чернышевского.
Присутствуют в тексте романа и нарочито неточные цитаты, - например: "Ну, в те годы, когда я видал его, он был в зените славы и добра", - говорил Васильев, профессионально перевирая цитату" (у Пушкина в "Стансах": "В надежде славы и добра…"). Эта неточность характеризует персонаж - редактора газеты и, при этом, недалекого человека.
Есть в романе фрагмент, который можно назвать пушкинской псевдоцитатой или парафразом: "Скрывался ли он (Годунов-Чердынцев старший - А.Р.) в рыбацких хатах (как полагает Крюгер) на станции "Аральское море", у степенных уральцев-староверов? А если погиб, - как погиб? "В чем твое звание?" - спросил Пугачев астронома Ловица. "В исчислении звезд" Вот и повесил его поближе к звездам". (Речь идет о таинственной гибели Годунова-Чердынцева старшего). Для сравнения - у Пушкина в "Истории Пугачева": "Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услышав, что Ловиц наблюдал течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам" [2]. Примечательно, что такая "цитата" вводится в текст не в силу логических, а исключительно на основе ассоциативных связей с контекстом (эта особенность в некоторой степени относится и к двум предыдущим примера цитат).
Ассоциации прослеживаются по таким линиям:
и Ловиц, и Годунов-Чердынцев - ученые, исследователи;
оба гибнут в буре политической смуты (крестьянского бунта и гражданской войны);
места их гибели географически близки;
и тот и другой принимают смерть от рук взбунтовавшихся невежд, даже неспособных понять смысл их деятельности.
Подобное цитирование, зачастую без указания источника, предполагает прекрасное знание читателем пушкинских произведений, что сближает рассчитанные на ассоциативную связь цитаты с аллюзиями, основное свойство которых - общеизвестность.
Аллюзий в романе также достаточно много. Так, в первой главе: "Глядя на сутулую, как будто даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры (курсив мой - А.Р.) мог бы пресечь… Федор Константинович сначала было приуныл…" Здесь описание двух творцов, отношение одного из них к другому вызывает у Набокова ассоциацию с одной из "Маленьких трагедий", намекая на зависть, ибо "дар Изоры" - это яд, материальное воплощение убийственной зависти Сальери к Моцарту. Примечательно, что Набоков, затрагивая какой либо аспект творчества, непременно обращается к пушкинским произведениям как к некоему эталону.
В последней главе "Дара" есть фрагмент диалога, содержащий аллюзию на "Exegi monementum" и перекликающийся с вышеупомянутым фрагментом: "Да, знаю. Я об этом сам подумал. Особенно ввиду того, что я завидовал вашей славе…
"Слава? - перебил Кончеев. - Не смешите. Кто знает мои стихи?.. В будущем, может быть, отыграюсь, но что-то уж очень много времени пройдет, пока тунгус и калмык начнут друг у друга вырывать мое "Сообщение" под завистливым оком финна" (курсив мой - А.Р.). Здесь Набоков как бы подкрепляет свои размышления о творческом признании пушкинскими.
Более тонкой, чем аллюзия, формой обращения к Пушкину, является в романе реминисценция.
Здесь и далее реминисценция трактуется как сознательное, рассчитанное на ассоциативное читательское восприятие, введение в текст образных и (или) стилевых элементов из чужих (в данном случае - пушкинских) произведений. Основное ее отличие от аллюзии - дополнительный, а не основной характер пушкинских ассоциаций. Если, встретив в тексте аллюзию, невозможно понять смысл фразы, не зная ее объекта (например, "дар Изоры"), то реминисценция менее заметна, поскольку ассоциация с каким-либо произведением в этом случае придает тексту лишь дополнительный смысловой оттенок. Например: "…он [Чернышевский] не селадонничал с пишущими дамами… Неправильный, небрежный лепет (курсив мой - А.Р.) не трогал его". Реминисценция из "Евгения Онегина" выражает скрытую параллель - противопоставление Пушкина и Чернышевского (о чем писал Б. Носик).
Иной раз реминисценция нарочито тонка и незаметна: "…высмеет экзотичность моей мысли, холмы моей печали (курсив мой - А.Р.), обрывы воображения…" Для сравнения:
На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою. (курсив мой - А.Р.)
Здесь три слова, на первый взгляд кажущиеся лишь метафорой, сконцентрировали целое пушкинское четверостишие.
Однако есть и более сложный вариант: "Он в стихах, полных модных банальностей, воспевал… есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя" (курсив мой - А.Р.). Это намек не только на XLVIII строфу первой главы "Евгения Онегина":
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит (курсив мой - А.Р.),
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.
(Любопытно, что у Пушкина это - аллюзия на стихотворение М.Н. Муравьева "Богине Невы", как он и указывает в Примечаниях). Набоков здесь предполагает у читателя ассоциацию еще и с пушкинским рисунком, изображающим Пушкина и Онегина на невской набережной [14], где поэт стоит, одним локтем "опершися на гранит". Таким образом, эта пушкинская реминисценция является не просто литературной, но и художественной. Кроме того, образ поэта, стоящего, опираясь на парапет невской набережной, созданный М.Н. Муравьевым, словно подхваченный эхом, дважды повторяется у Пушкина и потом, через сто лет, - у Набокова.
есть в романе и еще более оригинальные, чем художественная реминисценция, приемы обращения к Пушкину, не укладывающиеся в определение цитаты, аллюзии или реминисценции.
Порой это нечто вроде каламбура: "…кончая отвратительно маленьким, почти портативным присяжным поверенным Пышкиным, который произносил в разговоре с вами: "Я не дымаю" и "Сымасшествие", - словно устраивая своей фамилье некое алиби…" Этим комичным персонажем завершается перечень лиц, присутствующих на собрании Общества Русских литераторов в Германии и изображенных в беспощадно сатирической манере. Набоков, художественно анализируя литературу ("дар" - ее синоним в понятиях романа) во всех возможных ракурсах, здесь исследует ее самые вульгарные, графоманские формы. Ирония писателя задела краем даже неприкосновенного Пушкина.
Но ведь не пощадила и самого Набокова! На этом же заседании присутствуют две ипостаси писателя: гротескный Ширин (переделанный набоковский псевдоним "Сирин"), который "был слеп, как Мильтон, глух, как Бетховен, и глуп, как бетон", и романист Владимиров (фамилия которого "сделана" из имени автора "Дара"), в котором, пишет Набоков, - "различимы следы той человеческой особи, каким был я около 1925 года" [8]. Так каламбур (но не простой, а касающийся Пушкина) способствует решению сложной философско-эстетической проблемы лжеискусства.
В "Жизни Чернышевского" есть прием, заимствованный, несомненно, у Пушкина из "Бориса Годунова", - своеобразная автоаллюзия, упоминание своих сановных предков: "…министр юстиции Набоков сделал соответствующий доклад, и "Государь соизволил перемещение Чернышевского в Астрахань". Такой же прием Набоков подчеркивал у Пушкина: "…Николая Гавриловича немало, должно быть, раздражала, как лукавый намек, как посягательство на гражданские лавры, которых производитель "пошлой болтовни" (его отзыв о "Стамбул гяуры нынче славят") был недостоин, авторская ремарка в предпоследней сцене "Бориса Годунова": "Пушкин идет, окруженный народом".
Такая подчеркнутая гордость своим происхождением, подкрепляемая ссылками на Пушкина, объясняется тем, что можно назвать принципом литературного аристократизма Набокова. Об этом пишет И. Толстой: "Не будем забывать, что Набоков дворянин, а не интеллигент (я намеренно смешиваю здесь социологию с этикой)… Его дворянские предпочтения открыто изложены в курсе лекций по русской литературе… Но и тут достойна уважения та последовательность, с которой он выдерживает свое кастовое презрение к недворянским литераторам всех эпох, от Чернышевского до Сергея Антонова" [13].
Среди нетрадиционных приемов можно упомянуть то, что некоторые проходные персонажи романа наделены фамилиями, связанными с Пушкиным: Данзас, Керн, Чарский.
Символом пушкинской темы становится переезд Федора на новую квартиру в конце второй, наиболее "пушкинской", главы и ее последнее предложение: "Расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как где-нибудь в России от Пушкинской - до улицы Гоголя". Объяснение этому есть в набоковском предисловии к английскому изданию "Дара": "Во второй [главе] литературное творчество Федора развивается в сторону Пушкина… Третья глава оборачивается к Гоголю". Переезд Федора и упоминание таких улиц символизируют этот "оборот".
Это пояснение заставляет проследить развитие пушкинского мотива на композиционном уровне романа, рассматривая его соотношение с главной темой - "возмужанием дара" Федора, его творчеством. Исследователями отмечалось наличие в романе "темы многократного "автотемтизма" (книг о книге)" [4], но перечень "вставных книг", предлагаемый В. Ерофеевым, неполон и неточен.
Поэтому представляется целесообразным составить иной перечень, содержащий произведения, приписываемые Федору Константиновичу Годунову-Чердынцеву:
Глава первая:
сборник стихов (первая напечатанная книга Федора) и комментарий к нему,
рассказ о самоубийстве Яши Чернышевского,
стихотворение "Благодарю тебя, отчизна";
Глава вторая:
недооформившаяся биография Годунова-Чердынцева старшего;
Глава третья:
несколько стихотворений, главное из которых - "Люби лишь то, что редкостно и мнимо" (разделено на три части);
Глава четвертая:
вся глава - "первое" завершенное произведение Федора, "Жизнь Чернышевского";
Глава пятая:
замысел будущего романа, "Дара".
Необходимо отметить, что эти произведения, как правило, перебиваются кусками "чисто авторского" текста, некоторые стихи специально написаны прозаической строкой, - все это способствует нечеткому вычленению их и направлено на создание неразрывного текста-монолита, который, как "одна фраза, следующая по ободу, т.е. бесконечная" (так сформулировал Федор концепцию "Жизни Чернышевского). Но в большинстве произведений ощущается влияние Пушкина.
Стихи первого сборника написаны тем же размером, что и "Евгений Онегин", - четырехстопных ямбом, и именно в связи с этим Набоков впервые в романе упоминает Пушкина: "Можно спорить о том… есть ли еще кровь в жилах нашего славного четырехстопника (которому уже Пушкин, сам пустивший его гулять, грозил в окно, крича, что школьникам отдаст его в забаву)…" (реминисценция к первым строкам "Домика в Коломне" и фрагменту из "Евгения Онегина").
В рассказе о Яше Чернышевском находится уже рассмотренная реминисценция с "пушкинским локтем", а Яша (в пятой главе) сравнивается с Ленским.
О связях с Пушкиным в стихотворении "Благодарю тебя, отчизна" см. уже упоминавшуюся работу А. Долинина.
Что касается биографии Константина Годунова-Чердынцева, то вдохновило Федора на нее пушкинское творчество, причем не только историческая проза, как утверждает Н. Анастасьев [1], но и художественная. Доказывает это целый каскад аллюзий: "Закаляя мускулы музы, он [Федор]… ходил на прогулку с целыми страницами "Пугачева", выученными наизусть. Навстречу шла Каролина Шмидт… купившая кровать, на которой умер Шонинг. За Груневальдским лесом курил трубку… похожий на Симеона Вырина смотритель…лазоревый сарафан барышни-крестьянки мелькал среди ольховых кустов".
Кроме того, Пушкин - любимый поэт Константина Кирилловича; важная деталь - в многолетнюю экспедицию он берет с собой три книги - Горация. Монтеня и Пушкина. Отталкиваясь от литературных вкусов Годунова-Чердынцева старшего и его разногласий с юным сыном, увлеченным новой символистской поэзией ("Мое тогдашнее сознание воспринимало восхищенно… всех пятерых, начинающихся на "Б", - пять чувств новой русской поэзии"), Набоков поднимает проблему эволюции русской поэзии, ее корней, и первоистоком ему представляется Пушкин: "…теперь для меня уцелело только то, что естественно продолжает Пушкина, …а то, что отцу моему казалось истинным лицом новизны, - "мордой модернизма", как он выражался, - теперь так устарело, так забыто, как даже не забыты стихи Карамзина… Его ошибка заключалась не в том, что он свально охаял всю "поэзию модерн", а в том, что он в ней не захотел высмотреть длинный животворный луч любимого своего поэта".
Примечательно, что из литературных предшественников Пушкина в "Даре" не назван никто, кроме Карамзина, его старшего современника. Этим Набоков стремился доказать, что русская литература началась с Пушкина. Автор романа утверждает идею преемственности пушкинских традиций в русской поэзии, и хорошо иллюстрирует ее характеристика, данная Набоковым Ходасевичу: "Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии…"
Вышеприведенные рассуждения о Пушкине - единственное крупное проявление пушкинского мотива в третьей главе романа. Это объяснимо, ибо по замыслу автора: "Третья глава оборачивается к Гоголю, но настоящий ее стержень - любовное стихотворение, посвященное Зине" [9].
В четвертой главе весьма обширны "раскат и обращение пушкинской идеи в жизни Чернышевского". Противопоставление Пушкина и автора "Что делать?", совершенно справедливо отмеченное Б. Носиком, происходит в разных планах, но самый важный из них - литературный (нельзя забывать: "героиня не Зина, а русская литература"). Здесь заявлено литературоведческое кредо Набокова: "…так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающее бездарности уважать самое себя".
Поэтому самые тяжкие "грехи" для автора "Жизни Чернышевского" его герой совершает тогда, когда позволяет себе выпады против Пушкина. За это несгибаемый революционер-демократ ставится на одну доску с реакционерами: "Действительно, у Чернышевского, так же как у Николая I или Белинского, высшая похвал литератору была: дельно… Говоря, что Пушкин был только "слабым подражателем Байрона", Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова: "Слабый подражатель лорда Байрона".
Позднее Набоков развил эти совпадения в лекции "Писатели, цензура и читатели в России": "Но при всех своих добродетелях левые критики оказывались такими же профанами в искусстве, как и власть. Правительство и революционеры, царь и радикалы были в равной степени обывателями в искусстве… Сравнивая эпитеты, употреблявшиеся крайними радикалами и крайними монархистами в их суждениях о величайшем русском поэте, поражаешься их сходству" [9]. Несомненно, Набокова убедила в этом мнении работа над четвертой главой "Дара".
Сложно определить "автора" (Набоков или Годунов-Чердынцев) абзаца, завершающего пятую строфу и весь роман. Это - стихотворение, которое является как бы квинтэссенцией пушкинского мотива в романе, концентрируя его на самых разных уровнях:
на композиционном - оно написано "онегинской строфой";
на фразовом - его первая строка представляет собой измененную строку из 14-й строфы "К морю" (у Пушкина: "Прощай же, море!", у Набокова: "Прощай же, книга!")
на образном - в нем использованы образы из "Евгения Онегина" ("С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт").
Так отблески пушкинского гения озаряют последние строки романа, написанного ровно век спустя после заката "солнца русской поэзии", и необыкновенно усиливают эстетически и философски последний "удар кисти".
Таким образом, в романе Владимира Набокова "Дар" формальная сторона пушкинского мотива - это серия разнообразных обращений и отсылок к Пушкину и его творчеству. В тексте они представлены как:
прямые упоминания,
цитаты (точные и неточные),
аллюзии,
реминисценции,
иные приемы.
Все они являются мощными художественными средствами, функции которых сводятся к приданию дополнительного смысла, расширению семантики текста, подключению "пушкинского кода".
Но пушкинский мотив в романе "Дар" является не только системой художественных средств, но и объектом художественного анализа, поднимая глобальные литературно-эстетические и философские вопросы.
Во-первых, Набоков определяет место Пушкина в собственной мировоззренческой системе. Для автора "Дара" Пушкин - некий эстетический и даже этический эталон (особенно учитывая характерную для Набокова "замену этики эстетикой").
Во-вторых, писатель с весьма субъективных позиций выстраивает некую иерархию русских литераторов, анализируя преемственность пушкинских традиций, ставит Пушкина на самую высокую ступень в этой иерархии, провозглашает его точкой отсчета русской литературы.
Литература
1. Анастасьев Н. Феномен Набокова. М., 1992.
2. Долинин А. Две заметки о романе "Дар" // Звезда, №11, 1996.
3. Долинин А., Шохина В. Комментарий к роману "Дар" // Набоков В. Избранное. М., 1996 ("Школа классики").
4. Ерофеев В. Русская проза Владимира Набокова (вступ. статья) // Набоков В. Собрание сочинений в 4 тт., Т.1.
5. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995.
6. Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 1995.
7. Набоков В. Дар. М., 1990.
8. Набоков В. Избранное. М., 1996 ("Школа классики").
9. Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996.
10. Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991.
11. Носик Б. Мир и дар Набокова. М., 1995.
12. Пушкин А.С. Собр. соч. в 6 тт. М., 1969.
13. Толстой И. Несколько слов о "главном герое" Набокова (предисл.) // Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996.
14. Цявловская Т. Рисунки Пушкина. М., 1980.
|
