§2. Проблема амбивалентности: Пушкин как эталон - десакрализация Пушкина.

Исследователи творчества Набокова выделяют амбивалентность как одно из основных свойств набоковской игровой поэтики. При этом данное понятие определяется следующим образом: "Под амбивалентностью игрового текста понимается заложенная в нем установка на двух- или поливариантное прочтение, при котором автор таким образом манипулирует восприятием читателя, что тот настраивается на одновременное видение альтернативных возможностей прочтения и интерпретации как всего текста, так и отдельных его элементов"¹. Представляется возможным, основываясь на приведенном определении, проанализировать проблему авторского отношения к личности Пушкина и его творчеству в романе "Дар".

Кажущееся безоговорочным преклонение Набокова перед Пушкиным не столь безусловно. Скорее именно категория амбивалентности определяет набоковское отношение к Пушкину, ибо оно двойственно. Впрочем, авторская позиция в романе прямо не высказывается, хотя достаточно ясно вычленяется. Собственные установки Набоков реализует через персонажей.

Безусловно, в этом аспекте наиболее важны мнения и оценки Федора Годунова-Чердынцева, авторского протагониста. Именно ему Набоков "поручает" такие программные высказывания, как: "Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы" (66) и "…мерой для степени чутья и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину" (228). Самому Федору Пушкин духовно близок: "Пушкин входил в его кровь" (88). В русле подобной апологии автор "Евгения Онегина" представляется литературным, культурным и нравственным эталоном, что вполне соответствует определенной традиции. Как указывает Щеглов: "В русской литературе эпохи модернизма …привилегированный статус постепенно приобрели Пушкин, Гоголь и Достоевский, чье творчество рассматривалось критикой ХХ в. как сфера пророчеств, мифов и символов, актуальных для всей новейшей русской культуры"². Для Федора (но можно утверждать - для Набокова) Пушкин, прежде всего, - образец эстетической истинности: "…когда я подсчитываю, что теперь уцелело из этой новой поэзии, то вижу, что уцелело… только то, что естественно продолжает Пушкина…" (134). Также и в делах чести автор "Дара" доверяет лишь "пушкинским весам", о чем прямо заявляет в стихотворении Неоконченный черновик (1931):

И жизнь, и честь свою я взвесил

На пушкинских весах, и честь

осмеливаюсь предпочесть³.

Такая установка повлияла на присутствие в "Даре" мотива дуэли, который будет рассмотрен ниже.

Но в то же время Набокову свойствен и другой, диаметрально противоположный подход, иронически десакрализующий образ Пушкина. Тот же Федор с юмором замечает: "Можно спорить о том … есть ли еще кровь в жилах нашего славного четырехстопника (которому уже Пушкин, сам пустивший его гулять, грозил в окно, что школьникам отдаст его в забаву)…" (25). Здесь имеет место контаминация двух цитат. Одна из них представляет собой начало "Домика в Коломне":

Четырехстопный ямб мне надоел:

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву

Пора б его оставить.

Вторая - это строки из "Евгения Онегина" (гл.5,II):

…Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно.

Очевидно, что пушкинские тексты становятся не творческим образцом, а материалом для иронической игры. В другом случае, Набоков через Федора вводит в роман реминисценцию из малоприличного стихотворения Пушкина "К Вяземскому" ("В глушь, измучась жизнью постной…"), на что указала М. Машкова⁴. Следовательно и такая сторона творчества Пушкина, как литературные "хулиганства", небезынтересна для Набокова.

Другой пример: Годунов-Чердынцев-старший, чей образ близок к идеальному, любит из всей поэзии лишь Пушкина, знает его, "как иные знают церковную службу" (это сравнение весьма значимо в аспекте сакрализации Пушкина), берет лишь его книгу (вместе с Горацием и Монтенем) в долгую экспедицию. Однако и этому персонажу дана иронично переосмысленная пушкинская строка: "…отец с классическим пафосом повторял то, что считал прекраснейшим из всех когда-либо в мире написанных стихов: "Тут Аполлон - идеал, там Ниобея - печаль", и рыжим крылом да перламутром ниобея мелькала над скабиозами прибрежной лужайки, где в первых числах июня попадался изредка маленький "черный" аполлон"(88). Прославленный путешественник и лепидоптеролог прочитывает в пушкинском стихе ("Художнику") вместо имен античных божеств названия видов бабочек. Вновь мы видим игру с текстом любимого поэта Набокова .

Следующий персонаж, развивающий линию десакрализации Пушкина, -поэт Кончеев. В первом воображаемом разговоре с Федором он произносит: "…поговорим лучше о Шиллере, о подвигах, о славе", - если позволите маленькую амальгаму" (65). Здесь "амальгама" - изящная метафора, сравнивающая контаминацию строки Пушкина и строки Блока (поэта Серебряного века) с нанесением слоя серебра на стеклянную поверхность. Набоков смешивает: "О Шиллере, о славе, о любви" (из "19 октября" Пушкина) и "О доблестях, о подвигах, о славе" (из одноименного стихотворения Блока). Поскольку исследователи часто называют В.Ф. Ходасевича прообразом Кончеева⁵, то, вероятно, можно предположить влияние взглядов Ходасевича на позицию Набокова. Тому есть подтверждения. В первой главе "Дара" находим фрагмент, который можно определить как мениппею: "Месяц, полигон, виола заблудившегося пола…" - как кто-то в кончеевской поэме перевел "И степь, и ночь, и при луне…" (40). Такое же пародийное переосмысление пушкинского образа есть у Ходасевича: он развенчивает романтический ореол строк из "Евгения Онегина" (гл.1,XLIX):

Адриатические волны!

О Брента! нет, увижу вас…

Стихотворение Ходасевича "Брента" открывается эпиграфом из этих строк и начинается так:

Брента, рыжая речонка!

Сколько раз тебя воспели,

Сколько раз к тебе летели

Вдохновенные мечты -

Лишь за то, что имя звонко,

Брента, рыжая речонка,

Лживый образ красоты.

Думается, именно это стихотворение стало прообразом приведенного выше фрагмента.

Творчество Ходасевича повлияло и на упоминание Кончеевым пушкинской "Русалки", как доказала М. Маликова⁶. Добавим, что завершение неоконченных Пушкиным произведений имеет в русской литературе определенную традицию, к которой присоединился и Ходасевич, дописавший "Ночь светла; в небесном поле…". В связи с этим Набоков упоминает его в набросках к продолжению "Дара". Поэтому, представляется правомерным сделать вывод о том, что эта часть творчества Ходасевича повлияла на появление в романе пушкинского стихотворения "О нет, мне жизнь не надоела!", дописанного Набоковым.

Это стихотворение приведено в вымышленных мемуарах Сухощекова. Отношение выдуманного мемуариста к Пушкину тоже амбивалентно. Отрывок мемуаров, приводимый в романе, начинается с серьезных и глубоких размышлений о пушкинской судьбе. Но далее Сушощеков повествует о розыгрыше, когда он на вопрос долго отсутствовавшего в России знакомого: "…жив ли Пушкин и что пишет … кощунственно отвечал, что, как же, на днях тиснул новую поэму…" (90).

Затем в театре он указывает этому знакомому на некоего старика в соседней ложе, сказав, что это Пушкин. Однако розыгрыш не произвел впечатления, а, наоборот, шутник сам на мгновение поверил в собственную фантазию. Этот эпизод связан с проблемой воскрешения, которая будет рассмотрена ниже. В данном случае он интересен как один из примеров амбивалентности: рассказчик трепетно относится к Пушкину, но в то же время "кощунственно" использует имя поэта для розыгрыша.

Снижению образа Пушкина в романе способствует мотив бездарности и псевдотворчества. Например, редактор Васильев "профессионально перевирает" пушкинскую цитату, а также Федор замечает в редакции "лист газеты с вырезанным в Европу окном" (57). Ироническая реминисценция из "Медного всадника" продолжает мотив искажения пушкинских текстов. Далее, критик Линев в рецензии на книгу Федора называет цитату из "Египетских ночей" "не совсем грамотной сентенцией" (270). Впрочем, в данном случае объектом иронии является сам персонаж. Завершает линию десакрализации Пушкина гротескный образ присяжного поверенного Пышкина, чья фамилия лишь одной буквой отличается от фамилии поэта.

В целом, рассмотрев проблему амбивалентности отношения к Пушкину и выделив в ней два полюса: Пушкин как эталон - десакрализация Пушкина, определим следующие ее аспекты: